За 5 лет учебы в Университете мне так и не удалось оставить свой след в его истории: я не написала ни одной умной книжки, не угоняла КАМаз, не бегала с тазиком по Университетской роще, не пела песен под гитару... Меня не приняли даже в хор (с тех пор я пою только дома, гордо именуя себя певицей-надомницей).
К тому же, я понимала: для того, чтобы хоть что-то написать, надо, прежде всего, это что-то вспомнить. А память у меня, как водится, девичья, поэтому даже то малое, что в ней осталось, давно уже истлело, обветшало, истончилось, как шинель Акакия Акакиевича.
Да и журналистской практики у меня почти не было. Кратковременное пребывание в должности спецкора заводской многотиражки - не в счет. За девять месяцев работы я так и не произвела на свет ни одного "детища", за которое бы меня наградили Пулитцеровской премией. Да от нас и не требовали эксклюзива. Николаевский глиноземный завод нуждался тогда в новых именах, новых героях "гиганта цветной металлургии", поэтому мои коллеги с плодовитостью крольчих ежедневно "рожали" кучу опусов на тему "Служил Гаврилов инженером. Ткаченко бригадиром был..." "Наступать на горло собственной песне" вскоре стало уже невыносимо и я легко распрощалась с коллективом, пожелав им и дальше с трудовым энтузиазмом поднимать опущенный было рейтинг николаевских металлургов. Уже без меня.
Но вернемся к моим сомнениям, которые, кстати, окончательно и бесповоротно были рассеяны Лешей Демьянчуком и Васей Голышкиным. Я читала их байки взахлеб, не отрываясь, рыдая от тоски и восторга. Это было почти по Высоцкому: "Открою Кодекс на любой странице и - не могу, читаю до конца..." Странное дело, но с каждой минутой я просто физически ощущала, как у меня внутри что-то растет, набухает, крепнет, чешется... Когда была перевернута последняя страница, творческий зуд достиг своего апогея. Я поняла: "девочка созрела".
Конечно же, находясь в здравом уме и трезвой памяти, я отдаю себе отчет, что мой мемуарный эксгибиционизм вряд ли будет иметь художественную ценность, но, если хотя бы один человек закрасит хотя бы одну "звезду" в знак одобрения, я буду считать свою миссию выполненной. Ведь, если звезды "закрашивают", значит, это кому-нибудь нужно?
СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ
Новый (не помню, какой-то) год. Общежитие гудит, стонет, дрожит, расползается по швам... Все бодры, веселы, и радостным, но слегка затуманенным взором вглядываются в светлое будущее. Под зеркалом на тумбочке, как на троне, восседает Лёва Эренбург и самозабвенно поет: "Поправьте погоны, поручик Голышкин, корнет Хабибуллин, налейте вина..."
Рядом, у подножья, верещат девочки-первокурсницы, с любовью заглядывая в рот своему кумиру. Неподалеку, прямо на подоконнике, расположились "герои" романса и, в соответствии с сюжетом, поправляют, наливают, подпевают. Толик Попов, одетый почему-то в военную форму, настойчиво предлагает какой-то барышне пройти в "кабинет". По коридору, слегка пошатываясь и бережно поддерживая друг друга, бродят Гринь-Зырянов. Эта дольчегабановская парочка мало, конечно, походит на юных корнетов, зато весьма оживляет общую картину.
И в дверном проеме, не по сценарию, ломая сюжетную линию, появляется Барабаш, на фоне которого все вдруг кажутся трезвыми. Мы со Светкой Илющенко берем его под белы рученьки и зовем освежить мозги. Вова Костин, самый трезвый и самый человечный человек (после Ленина, конечно) заботливо натягивает на Толика куртку и выпускает нас на волю. Мы скачем, как дикие муфлоны, высоко подбрасывая колени.
В темноте Университетской рощи Толик движением фокусника достает шампанское и, ловко выстрелив пробкой, предлагает тост, поражающий нас своей новизной: "Ну, что, девки, выпьем?" Тары, естественно, у нас нет, поэтому пить приходится прямо из бутылки.
Задыхаясь и обжигая горло, мы глотаем ледяную жидкость, и с каждым глотком сердце делает кульбит и ухает в селезенку, наполняя наши внутренности каким-то диким, почти первобытным, восторгом. Допив до последней капли содержимое бутылки, мы с хохотом валимся в громадный сугроб и вдруг замираем, пораженные открывшейся перед нами картиной.
Где-то там, на недосягаемой высоте, чернеет бездонное небо, с которого медленно, как в рапиде, падают рваные хлопья. От величия чего-то непонятного, но очень важного, становится трудно дышать. Мы лежим, как князь Болконский под Аустерлицем, молча вглядываемся в это высокое небо с его бесконечным снегом и так же, как он, думаем о мудрости жизни и ничтожестве смерти... Нам кажется, что жить мы будем еще долго-долго. И счастливо.
Сколько лет уже прошло! Почти вся жизнь. Давно уже нет Толика, а мы со Светой в каждом письме вспоминаем этот эпизод из нашей жизни, больше похожий на сказочный сон. Смешно, но нам до сих пор кажется. что самое лучшее - впереди...
Любовь Богачeва (Яровая)
На фото в центре - Вова Костин, Люба Богачeва
