Хотя эти мои отрывки оказались разнесены по времени «выхода», да и дискретны в описании моего отношения к студенчеству, они составляют части одного целого…. Строго говоря, такое мое название было бы большой лестью  себе – той, в те 70-ые,  в мои восемнадцать-двадцать с небольшим...  Тот мой взгляд – ну, разве что нельзя назвать младенческим, это  точно. Но детски наивным до глупости, восторженным или драматическим  до максимализма – он был долго!  Пусть таким предстанет и здесь. Под моим мудрым приглядом 40 лет спустя. За «недетским взглядом» – это только к нам, нынешним!…

Мое студенчество обрушилось на меня, как курортно-портовый город обрушивается на неопытного отдыхающего, самонадеянно свысока  шагнувшего на  приморскую набережную  в  новом  пляжном  наряде. 

То, что я принимала за путевку в престижный пансионат: сданные на пятерки вступительные, мой опыт фольклорной экспедиции с нынешним третьим курсом, и,  главное,  мой личный, вопреки всем советам родителей, твердо осознанный выбор факультета,  – весь  этот капитал оказался фикцией. Не путевка, а  так себе –  слабенькая курсовочка с размещением в дощатой халупе  на далеком  отшибе. Смотреть – смотри и пользуйся вволю –  море  общее!  В остальном – старайся, карабкайся,  и  радуйся тому, что имеешь…  Или покачай головой в раздумье  и ехай  себе дальше.

Я не сдаю курс молодого студента в колхозе – это непременное, как вступительные экзамены,  и не менее  сложное тестирование способностей к  общежитию,   в суровых, как серп и молот, условиях крестьянского труда и быта     Я  не успеваю ни проявить, ни развить эти способности – заболеваю и три недели из четырех лежу в сельской больничке. В бодрых письмах к  родителям я пишу, что нас кормят три раза в день, что у нас чистые простыни и что я оказалась на таком участке, который далеко от опасных мест зерносушилки – ни слова лжи!….Только стыдно и грустно читать ответные подбадривающие письма, которые пару раз – пачками – привозят мне девочки.  Это – моя личная школа,  добавившая мне жизненного опыта, к филологии относящегося косвенно. С возвращением в Томск я вычеркиваю  и этот опыт, и этот колхоз из своей жизни, да еще и с первым в жизни матерком –  притерпелась.  К мату, не к остальному…

Начало учебы, сулящее недавно столько дивных радостей, сразу отрезвляет и озадачивает подбором дисциплин. «Товарищи отдыхающие, не заплывайте за буйки!»…    Вот, точно!.. Главное – правильно сориентироваться и  расставить  приоритеты. Я начинаю постигать эту науку вместе со всем ассортиментом других, предложенных  по программе выбранного мною пансионата,  тьфу! – факультета.

 Собственно, программой филфака, по растерянности  и самонадеянности, я пытаюсь  не ограничиваться с первых же дней учебы, явно игнорируя буйки – мне кружат голову огни и музыка на берегу, далеко видимые-слышимые с моего отшиба. Все еще пребывая в эйфории  от легкости своего поступления, все еще связанная, как пуповиной,  со своим классом, или просто  не подхваченная общностью новой учебной группы, я не сразу даже осознаю свой новый статус студента и необратимость своего выбора.  В первые недели, забивая через раз на свои лекции, я весело таскаюсь по чужим – со школьными друзьями по очереди, радуясь и встречам,  и свободе…  История римского права на юрфаке,  экология на биофаке и даже основы теории архитектуры (кажется, так) – выйдя уже за пределы университета и только тут очнувшись: «Стоп! Зачем мне теперь все это?»

Плотно возвращаюсь на свой ИФФ. Лекции и семинары. Основы языкознания Митрофанова, латынь и античка от Чупиной, УНТ от Казаркина – ощущение полной несерьезности происходящего. Сюр!  Мифы, сказки и поговорки…  И только лекции Н. Н. Киселева  по основам теории литературы  примиряют меня с фактом, что я изучаю филологические науки…  Да, науки!  Так тут я или не тут? Скорее да, чем нет… 

Иногда пересекаемся в главном корпусе или  в роще – я внутри моего длинношеего потока –  и  встречно –  «мой» третий курс, наша фольклорная экспедиция…Милые лица  на фоне теперь и моего Университета!   Но-о… Так много-много позже придет из ГДР новогодняя открытка без обратного адреса – через полгода после полузабытой конференции психологов от совсем - было забытого Людвига: «Это только я помню то танго с тобой, или ты тоже помнишь?»  От таких слов вспомнишь и то, чего не было, но могло быбыть… Так вот тут наоборот  – танго помню только я… Да, мне рады, мне улыбаются: «Как делы?»… А что я еще хотела? Что хотел тогда мой мучительный эгоцентризм тепличного дитяти?.. Только мне значимы, только  в моей памяти бережены и лелеяны сенькинские пара недель студенческой свободы и деревенской экзотики, подаренные мне два года назад под надежным наблюдением старших. Почти как поездка верхом на смирной кобыле под уздцы…  Оля, опекавшая меня еще в  Сенькино,  предлагает  себя мне в проводники по Университету. «Буду твоим  Вергилием…», – она смеется и встряхивает  шапкой  мелких  медных кудрей,  просвеченных низким солнцем… Осень, а тогда была весна…  Оля слегка изумляется моему отказу в форме возражения против сравнения университета с адом, ну, разве только первые два круга подобны, потому что… «Ах, ну да, ну да!» - это то ли к сути протеста,  то ли снова по поводу моей начитанности, которая у меня где надо и не надо… «Ну, хочешь, приходи к нам  в комнату!», - она называет номер, я киваю,  и обе мы понимаем, что не приду, но грущу при этом только я.

Привыкание к моему  университету, срастание с ним, начинается с научки.  Здесь не нужно строить отношения, отсюда уходят лишние вопросы, здесь  привычно: я и книги. Немного не вяжется  сугубая  академичность читального зала с фривольностью моего нынешнего читательского выбора: «Золотой осел» Апулея, «Дафнис и Хлоя» Лонга. Зато и Пропп – блестящий, логичный и парадоксальный, прочитываю его почти всего, далеко за рамками рекомендованного… И «Поэтика» Лихачева  из не рекомендованных и даже не упомянутых -  самонайденная,  дивно стройная и широкая, вобравшая в себя века и цивилизации…  Как мне ее дали?! Здесь никто не вмешивается, не запрещает  и не советует навязчиво, как в моих прошлых библиотеках.  Мне ужасно нравится заполнять маленькие листочки требований,  нравится даже стоять в молчаливой очереди, жадно пролистывая глазами корешки книг в руках  солидных старшекурсников – то есть всех, кто не с моего, первого. Зав. читальным залом  Лариса, кажется, Андреевна, большая, но подвижная, работая наравне с молоденькими библиотекаршами,   она  тихо, но  твердо дирижирует процессом. Кто-то из новичков от смущения  не подобрал нужного глагола: «Ну, тогда тащите эту книгу!». Она возвращается с полпути, вполголоса и доброжелательно: «Не тащите, а принесите. И - пожалуйста…» Это слышу еще и я, стоящая за враз покрасневшим парнем. Мне нравится здешняя академичность на грани чопорности. Потом, через год-другой,  мы Ларисой Андреевной почти подружимся – она выделяет своих «постоянцев-постояльцев» («Тогда уж, может быть, посидельцев, а?» - «Ну-у, посидельцы на Руси другие, а вы на постое здесь, в библиотеке, на 5 лет»… Я прогоняю новые ассоциации)      

 …Застоялась, засиделась,  зачиталась. Через широкую и высокую, как парадный вестибюль, площадку второго этажа, куда, кроме наших, распахнутых,  выходят  всегда закрытые, но прозрачно-стеклянные двери преподавательского зала.  Там полумрак с коконами света от  настольных ламп,  и склоненные фигуры внутри них…  Горделиво-уважительное  узнавание своих – их почти всегда  много.     Вприпрыжку вниз по широкой, как набережная,  лестнице. Привычное и не проходящее изумление от  изящества перил, заласканных тысячами ладоней до меня… Кажется, пальцы руки, удобно скользящей по округлому и атласному,  сейчас сомкнутся, а истончённое изящество исчезнет, достигнув своего полного воплощения. Но нет, элегантной поэтической фигурой эта немыслимая деревянная (без видимых стыков!) конструкция делает пространственный поворот вправо и вни-и-из.  А потом через пролет повторяет его рефреном еще раз  и еще – в трех маршах лестницы – я проверяла…  В полном соответствии с законами поэтического жанра… Песня, а не перила… Это как же возможно было соединить точеное совершенство деталей  с композиционным совершенством  огромных интерьерных пространств! Нам, наверное, еще будут читать искусствоведение…. Было бы интересно сравнить построение романа с композицией здания!…

Но  пока нам интересно языкознание… А еще интересно, почему постоянно не хватает книг. По некоторым темам семинаров  в читальном зале есть только две-три книги, а нас в группе двадцать, а на потоке около 70-ти человек.  Общежитские часто держат круговую оборону. Скачками несешься в научку с последней пары  и начинаешь бродить по залу, который еще полупустой, но уже с пачками книг на каждом столе – лежаки у моря забивают  еще до завтрака…

– Галя, в моем отказе ссылка на тебя.

– Ага, прально, я давно отдала Свете – во-он там сидит.

Света – Наташе. Наташа вечно наберет книг и бродит где-то… Хорошо, если кто-то подскажет, где она угнездилась сегодня, и тебе повезет первой  вытащить из ее пачки, оставляя записку с извинением и указанием своего места - третий ряд от стойки, пятый стол от фикуса…  А то Наташа отдала Тане, а Таня: «Ну и что ж, что  я полтора часа держу, я же конспектирую, а за мной еще…». Занимаешь очередь за половиной группы и где-нибудь в 21.40, за 15 минут до закрытия библиотеки, получаешь вожделенного Бодуэна де Куртенэ или Соссюра… А наутро на семинаре умудряешься и  отвечать, и дополнять,  и еще исправлять - отыгрываясь мелко и пакостно за все свои вчерашние «хождения» – ну, не по мукам, конечно, – за истиной в самопальном научковском переплете… А в следующий раз  на тебе тоже мелко отыгрываются, оставив тебя совсем без книги…   Всё по-честному!... раз такая умная… 

Девочки, да, господи!, ведь это мы, а не вы – в родном городе… На следующем семинаре на моем столе скромной стопочкой лежат две – нет,  три!  дефицитные книжки великих «языкознанцев».  Да еще дома на полке – не менее дефицитный трехтомник Андре Боннара «Античная цивилизация» и словарь по греческой мифологии и еще Юрий Лотман...о! Лотман!...  Мама Вальки, подруги-одноклассницы, зав. бибколлектором Пушкинской, принесла мне  по первому «требованию» на срок   «вернешь-как-захочешь». Уже в спину: «Ты поаккуратнее, а то они в одном экземпляре…»  У домашних собственная гордость – я  несколько раз приношу книги в одну из комнат общаги,  и девочки конспектируют их – безоговорочно при мне, без права выноса. Развязан ма-аленький узелок напряжения на почве дефицита и апломбов… Строго говоря, это невинное соперничество идет только на пользу группе – ориентация нашей 305-й  –  сугубо на учебу.  И первоначальная разность багажа знаний и подготовки скоро снивелируется  целеустремленностью и огромной трудоспособностью некоторых девочек из села… 

Но я умудряюсь снова  –  и в не последний раз! – ощутимо удариться о свой статус  домашней как полу- или недо-студентки.  Вкусить горечь своего положения ботаника и одиночки-первогодка   перед  спаянными воедино дедами-общежитскими…

С детства помня арифметические выкладки отца о голодном студенческом рационе, я решаюсь грубо разыграть эту низменную, но безотказную «карту». Под прикрытием  мифического дня рождения одногруппницы, якобы отмечаемого  в общаге, выпекаю дома с маминой помощью большую миску пирожков,  и уже самостоятельно  отбиваюсь от многочисленных домашних (сестра вышла замуж за студента, да и папа пирожки обожает).  По дороге на наш 4-й этаж сочиняю легенду о своем дне рождения, неважно, что он месяца через два, аккурат в зимнюю сессию…  Собственно, моя легенда тут особо никого и не парит, мое условие, поставленное мамой, – без спиртного! – принимается по безденежью  легко и  радостно…

На столе чайник, моя миска с румяной горкой,  огромная сковородка с картошкой на сале – от одной комнаты и двухлитровая банка квашеной капусты от другой. Ну, царский стол! «Мальчишек-то звать будем?» – «Как хотите, девочки, ваша комната». А комната уже полнехонька…  Дверь закрывают на ключ.

«Таня, первая песня – «Ой, летели дики гуси!», хорошо?»  Худенькая Таня с тюрбаном полотенца на голове после душа  дожевывает, вытирает рот ладошкой  и набирает  в легкие воздуху. Я вообще не дышу, вся обратившись в слух…  Стук в дверь. Таня выдыхает громко и непевуче: «Чё надо?» и чуть тише: «Щас порву!»  …Но в дверях легендарный второкурсник Л. Слухами ли, ароматом ли, вряд ли случаем…  За утюгом или за сигаретами – повода не помню… Он быстро просекает ситуацию и дает себя уговорить: «Девочки, да, я сытый, разве что, за компанию посидеть с вами немного»,  И действительно, он лишь надкусывает  пирожок, и все  рассказывает и рассказывает что-то очень смешное, увлеченно  жестикулируя этим пирожком. Стук в дверь… «Черт! Я и забыл, девочки, дайте сигаретку, там человек помирает…» Наш гость возвращается. Мы, очарованные, жаждем продолжения…

- Да ты ешь! Вот эти, треугольные - с яйцом и луком! А эти – с картошкой…

- О! не откажусь  от любимых!.. Так вот… 

Вслед за сказанием из ИФФ-ского  фольклора о том, как  некий каверзный студент-карлик С. на спор пугал прохожих, выскакивая из тумбочки, то ли складированной, то ли выброшенной на задний двор общаги, следует другая…  Стук в дверь.   Недовольный Л. снова выходит с надкусанным пирогом и через полминуты возвращается, чинно извинившись за бестолковых одногруппников.  «А про то,  как ребята клопами навыдавливали на стене «Слава КПСС» знаете?»   Испуганно: «Ой, нет! Расскажи!» Он сыпет общежитскими анекдотами,  как и крошками с пирогов, которые,  неизменно понадкусанные, сопровождают и усиливают его вдохновенные жесты-импровизации…. «Да-да, я ем, оч-вкусно, так вот…»  Экспрессия,  юмор, обаяние – всё в нем…  Жаль, его постоянно что-то отвлекает…  Скоро девчонки начинают за спиной у нашего оратора что-то втолковывать мне жестами, но я очарована, я польщена  его  вниманием, отстаньте, девочки!… Какой получился вечер! Какой удачной оказалась идея с пирогами…  Кстати, а пирогов-то…

- Девчонки, что-то засиделся я у вас… Оля, приятно было познакомиться!

…Мне не смешно. Девчонки хохочут до слез, снова и снова вспоминая, как  мастерски Л. нанизывал поводы для своих отлучек, как виртуозно прерывался на самом интересном месте, имитируя досаду  на помехи.  Строят догадки, скольких он накормил там, за дверью…  «Да, не переживай ты,  не над тобой он смеялся, ну, просто он такой!… тем более, навеселе был,   он назавтра и думать забудет»…  Вот, еще и думать забудет!... У-уу!...  И мы даже не попели…

Это в общем житии тертые-перетертые в мелкую муку  обиды и неловкости аккумулируются в понимание и опыт: этот – такой, другой – этакий, а ты не подставляйся!  Немудрящая такая истина… А хохотом приправленная, так совсем хорошо идет…   Я, наоборот, радуюсь, что мне особо негде пересекаться с Л. – он в научку  почти не ходит, а я в общагу… не буду!  И, как говорится, не портите своим хорошим настроением мое плохое!... Лучше буду лучше учиться. Ботаника – интересная наука!

 …Калейдоскопом мелькают то высокие, с почти стрельчатыми окнами и лепниной поверху,  то простые – ровно по функционалу, учебные   интерьеры старых корпусов.  Но я не рассматриваю их на лекциях, слова лектора в аудиториях классического высокого стиля приобретают для меня особый высокий смысл, как откровения. Хорошо, что основы теории литературы   нам читают в главном корпусе, в большой 144-й аудитории (а может быть ее номер – 141, я могу ошибаться) …Николай Никитич говорит о законах литературного творчества, об инструментах писателя, создающего новую условную реальность. Сочным баритоном он цитирует отрывки замечательной прозы, читает по памяти восхитительные строки стихов. Душа отзывается и поет в предвкушении от обещаемого дальше, скоро – когда все это будет целиком… Особым вниманием я удостаиваю тему композиции, как приемов организации литературного пространства.  Мне не дают покоя   мои параллели с архитектурой…

  Однажды, торопясь  на занятия, иду по безлюдной и уже изрядно поредевшей осенней аллее от БИНа к  главному  корпусу, и вдруг останавливаюсь, пораженная.    Дорожка с нависающими над головой черемуховыми ветками  вдруг  распахнулась для меня  не в кедрач, а  в пространство готического собора  со стволами-колоннами и сводами из крон… Накануне в научке я листала альбом по архитектуре «От классики до готики»,  аналогия возникла непроизвольно и начала развиваться…  Да, за стенами корпусов нас встречают продолжения широких коридоров и плавных лестниц с витыми решетками и прочими  уважающими себя и мир совершенными деталями.    

Их продолжения – в  многоярусных вертикалях и горизонталях живой природы.    Классические интерьеры наших корпусов самым естественным образом перемежаются с коридорами и залами Университетской рощи –  другого   храма науки и природы, равного по значимости   всем другим пространствам...  Храм – точно!  Собор! Торжественная прямолинейность главной аллеи составляет  центральный неф собора. Только венчается-завершается этот неф  не абсидой-алтарем, а  достойным  смысловым центром – зданием главного корпуса… Я шагаю по шуршащей листве, глазами  и мыслями охватывая перспективы…  Нет, роща не только  и не просто продолжение. Скорее – центр, собравший воедино и встроивший в себя  все разрозненные, стоящие на периферии – пространства, но не значимости!  –  архитектурные формы,  в одном ряду с природными…. Замкнутые и открытые пространства всего  комплекса ТГУ едины…

…Единый храмовый комплекс. Словно для того, чтобы, даже торопясь, переходя и перебегая из корпуса в корпус, мы могли  –  пусть наскоро, остановившись на минуту –  очиститься от мелкого и суетного. Могли бы поднять глаза от земли, от асфальта – пусть не к небесам, а просто в трепещущие на ветру зеленые кроны или осеннее роскошное с горчинкой разноцветье, или в  причудливую зимнюю черно-белую графику стволов и ветвей на фоне неба.  Угадывая за этим вечное и настоящее… И соотносясь…

 Стоп-стоп!  Нет, последнее лишне! Тогда,  в том 73-м, кроме  ландшафтных аналогов  классических университетских интерьеров и пространств готических соборов, высмотренных-вычитанных мною, – ничего не было.  За восхищающей меня композиционной гармоничностью зданий – внутри, снаружи и в комплексе – я еще не различаю высокий божий промысел –  только гений рук человеческих. Пока еще  мир крутится вокруг меня, гордого человека,  а я хватаю  горстями и охапками, как осеннюю листву,  новое, яркое, разное, и пытаюсь анализировать и сопоставлять – осваиваю и постигаю.

Переполняющий меня восторг озарения ложится строчками на листок.  Высоким стилем без всяких вопросов и  сомнений – поэтично-категорично…Ревлюцьённо!  Листок торжественно относится в редакцию «ЗСН», давно примеченную мною на первом этаже БИНа - справа, как войдешь…  Милая, улыбчивая,  вся такая домашняя редакторша, Галина Николаевна, рада мне. Делая одновременно кучу дел, она расспрашивает меня, но читать моё не торопится… «Первокурсница, значит… ну, хорошо, все первокурсники пишут про университет и про рощу…  Скажи мне, какова цель твоего очерка, кому он адресован?» Мою самоуверенность сбить легко, и я прошу ее чуть ли не жалобно: «Прочитайте!» – у меня еще не пропала надежда.  …Хм, продолжение коридоров в аллеях? Я так  понимаю,  это литературный прием, никто не растил в роще коридоры и комнаты, тропинки протоптали люди, потом их заасфальтировали, так ведь… Храм, собор?  Не очень удачная аналогия - в век-то торжества науки.  Знаешь что, ты лучше не пиши больше про соборы, это как-то…. старомодно, что ли…  Преувеличений у тебя, конечно,  много, но образы свежие и такой напор… Знаешь что, приходи в нам в клуб «Литературное объединение». По четвергам в семь… Придешь?

Я, конечно, приду. Я проглочу слезы, я склею и разглажу дома разорванные и скомканные на крыльце БИНа куски моего архитектурно-литературного опуса. Чтобы потом потерять его, как и массу других таких же наивных, выспренних, но искренних и очень поэтических излияний – потерять или раздарить направо-налево… Кто из нас, филологов,  в молодости не творил стихов – в стихах ли, в прозе ли… А литобъединение подарит мне другие молодые излияния:

Снежищи

        падают

И погибают тыщами…

 - Куда бежишь,

Балерина стриженая?

Озябнешь в варежках…

- Под снегом, слышала,

Жива трава еще…

Эти стихи читал высокий парень, старшекурсник, кажется,  физик, чем-то похожий на артиста Олялина, может быть, даже фамилией… Он читал долго, заметно волнуясь.  Мы сидели в уголке редакции – моя одногруппница и подруга Ирина Долженко и я. Стихи нравились… Но народу было немного, и когда объявили  обсуждение, повисла тишина.  Ирина шепнула мне «сиди!», но пауза длилась и длилась. Я встала и начала путанно говорить, что стихи хорошие, потому что добрые и искренние, в них, действительно, чувствуешь и снег,  и капель,  и что-то там еще…. После меня стали выступать другие.  Парень силился сдержать улыбку радости, а мне было досадно, что вот, я,  филолог, выступила непрофессионально, не сделала путного литературоведческого анализа, а ведь могла бы хоть рифмы свежие отметить, что ли….

Строчки врезались в память… Куда бежишь, балерина стриженая? –  как рефрен в эти первые годы студенчества… Но не упреком, а ободрением: беги, милая, беги!.. Время бежало, и мы торопились все успеть … Снежищи падали… Вот и сессия позади и встречен Новый, 74-й. Как-то все утряслось и сгладилось, притерпелось и обвыклось…

Родовитые латинские выражения зазвучали сами собой, словно язык к ним приспособился. Привычка  Чупиной на особо каверзных семинарских вопросах играть дужками очков, раскрывая-закрывая их,  казавшаяся вначале почти зловещей, стала напоминать  уютное мелькание вязальных спиц.  Особенно когда Серёжа Егоров достиг мастерства в  подкидывании  отвлекающих вопросов самой Галине Александровне… Да и вообще группа как-то сорганизовалась, научившись распределять вопросы на семинарских занятиях и коллоквиумах – кто отвечает, кто дополняет… Кто в чём силён… Кто чего стоит…Кому помочь…

Снежищи падают… А у нас новые курсы… Нина  Борисовна Реморова, до этого рассказывающая нам в своей певучей манере сказочницы заснеженный германо-скандинавский эпос:  «Младшую Эдду» Снорри Стурлусона с богом Одином и героем Зигфридом, перешла к  дивно-солнечной, лукавой и мудрой литературе Ренессанса: «Декамерон» Боккаччо,  драмы  Шекспира,  «Божественная комедия» Данте Алигьери. Из курьезов этого курса. Не разобравшись в чужом конспекте,  некто ленивый,  но с подвешенным языком, неправильно прочитал фразу Дидро   «человек естественный по своей природе добр» и на зачете минут десять развивал мысль, почему просветитель Дидро считает, что человек БОБР, и в чем именно  человек  уподобился этому славному грызуну…О, мы филологи, всё можем доказать!...

  За преподавательскими кафедрами появились и  новые яркие лица: Галина Ивановна Климовская со старославянским языком и профессор Сухотин с курсом логики.  Оба курса одинаково красивы и стройны,  потому что в них  из одного чётко следует другое,  и цепочка доказательств столь изящно ведет к  выводу, что хочется ее повторить самому. И сразу видны некоторые собственные ошибки и заблуждения. Оба курса словно перекликаются, и по мере их освоения все яснее  становится, сколь многое на них базируется и от них исходит… Жаль, логика филологам дается очень кратко – потому и трудно…

 Древнерусская литература дарит открытие  очень человеческих голосов и образов в «Переписке Андрея Курбского», которые словно стирают несколько столетий и делают отечественную культуру своей, близкой, понятной.  Этот курс тоже перекликается и где-то даже поет хором со старославянским… 

Петь на старославянском пытаемся и мы… Вечер посвящения в студенты, на котором мы, уже второкурсники, – принимающая и поздравляющая  сторона. 

Разыгрываем сценку из пресловутой фольклорной практики. По сюжету наша фольклороносительница, которую играю я, изъясняется и поет токмо на старославянском. Студентки – играет Таня Задачина с кем-то еще, не помню – записывают за ней, но смысл песни понять не могут, так как двоечницы. По этой же причине они верят журналисту или аспиранту – тоже не помню, короче, верят Сереже Егорову, что это древнее песнопение.  Профессор на кафедре (играет Таня Бочкарева) в свою очередь радуется новому тексту, потому что это …рецепт скоромных блюд.

Эту немудрящую сценку мы играли без репетиции,  от волнения я половину «песни» переврала, вторую – забыла и тем бессовестно сократила. Но еще хлеще занесло Серёжку, который экспромтом начал уверять девочек, что это утерянный фрагмент текста «Слова о полку Игореве» и выдал та-акое обоснование! После пересдачи-то дреевнерусской… Девочкам даже не пришлось играть изумление... Прошло на «ура»… Галину Ивановну я в этот момент не помню (со стыда бы сгорела за свой плохой старославянский!), а вот Эмма Михайловна, помню, очень экспрессивно выражала восторг.

А до этого сумбурного театрального дебюта было еще  осеннее поле морковки  и дивное ощущение совершенно беспричинного счастья. Ведь не может же быть причиной счастья широкий простор, наполненный мелким дождиком и просто песни хором,  под ритм которых подстраиваешься и …   

Слева направо: Оля Шатрова, Нина Колесова (пьет), Таня Задачина (с кефиром) я и Ирина Долженко, Таня Стрельцова и Оля Глазова, Галя Ганьжа, Люда Пузикова, Таня Бочкарева

берёшь, тюкаешь ножиком по ботве, кладёшь в ведро, снова берёшь, тюкаешь… «Ребята, ведро полное!»  И уж совсем не повод  для счастья – неприехавший автобус и то, что добирались своим ходом по шоссе от Богашова. И обед из купленных вскладчину  пряников, которые ели грязными от земли руками и шутили, что грязь сжигает калории, потому, что трудовая…   Одно из самых светлых воспоминаний студенчества.

 Слева направо: Иринка Долженко, Наташа, Почуева Таня Бочкарева, Нина Колесова, Оля Шатрова. Я снимаю

Второй курс начинается с 18-го века: легкие, как мюзиклы, пьесы Гольдони, Гоцци, Бомарше и тяжеловесная сумрачная отечественная литература:  Тредиаковский, Кантемир и Сумороков. Правда, Державин как-то цепляет… 

На втором году начинает вырисовываться картинка  общего единого здания филологии –  неясная, как будто  из тумана  выступающая то плоскостью, то  углом… И это угадываемое здание мне уже нравится… Я понимаю, что  оно много  сложнее и интереснее не то что реального архитектурного комплекса, а даже … Да, что там говорить,  у меня теперь в голове не укладывается, как я могла  проводить такие параллели!… Как я могла планировать анализ  живой литературы по аналогии с  архитектурными объектами – лезла с линейкой и прочей арифметикой!… Я уже знаю, что подобный механистический подход  встречался в истории литературы – через требование «единства места и времени» и прочую средневековую схоластику, душившую творчество … Этот подход  не работает – разные сферы подчиняются разным  законам…

К пятому курсу и потом я пойму, что искусства подчиняются все-таки одним законам и параллели из разных сфер допустимы и могут быть очень даже интересны… А на втором именно так и надо – с жаром отстаивать истины из учебника… Чтобы отделить главное от нюансов. Чтобы самоопределиться, в конце концов…

Наш куратор курса Дронова Любовь Петровна, закончившая филфак, по-моему, как раз  в год нашего поступления, дает мне дополнительное задание по этимологии, по причине, видимо, моих пропусков – найти в русском языке следы латинского корня «яцио» – «держать».  С лёту нахожу его в суффиксе  -ция, потом, сочтя задание несоразмерно  легким, тщательно обосновываю происхождение  от этого корня слова «якорь», взяв за образец статьи в словаре Фасмера.  Дронова  сначала озадачивается, уносит листочки на кафедру, там сверяется с чем-то,  с кем-то, выходит ко мне в коридор, торжественная, и объявляет, что на материале этой гипотезы можно будет сделать статью в сборник НСО и даже курсовую. Нужно только попробовать опровергнуть Такого-то и  еще обязательно привлечь труды Сякого…

Мы с ней стоим у окна, вровень с которым там, на холоде, чуть подрагивают редкие высокие ветки обрубленного когда-то по самую макушку тополя – веером от ствола вверх… Этот веер веток прямо передо мной…  Я с сожалением отказываюсь от темы. Хотя  так и не знаю, куда «бросить якорь»…

 На втором курсе появляется психология. Профессора Сагатовскую мы не застали. Лекции нам читает Валерий Иванович Кабрин. И не запомнилась бы мне эта психология – что может дать молодой аспирант за 36 часов, если бы он на своих семинарах не проводил с нами – что весьма некорректно, замечу! – исследования по теме свой кандидатской, посвященной проблемам  коммуникации. «Я прошу вас описать три самых распространенных темы, по которым вы ведёте типичные диалоги»  Это было одно из последних заданий, до этого он нас изучал с помощью стандартных личностных и социометрических тестов, далеко не всегда, естественно,  оповещая об их реальных результатах. По поводу последнего опроса он тоже выдал «легенду» о якобы измеряемой широте словарного запаса. Я поспрашивала у одногруппниц  и даже  занесла в таблицу темы их диалогов, но никакой гипотезы об особенностях  коммуникации у меня, конечно,  не появилось. В научке из пачки рекомендованных книг по психологии  беглым пролистом выделила одну – «Социодинамика культуры»  Моля – и прочитала ее залпом.   Я потом буду активно использовать понятия Моля в курсовых работах по драматургии – сначала Розова, потом Вампилова, изыскивая в творчестве этих авторов чеховские традиции,  но это будет потом, вплоть до диплома, которым  руководил Николай Никитич. А еще более потом я надолго свяжу свою жизнь с психологией.

Как там было, в детской считалочке про море, которое  волнуется?. Волнуется  и раз, и два, и три!...На месте, фигура, замри!... 

Как бы мне хотелось поставить точку тут, оставив свою – чего уж греха таить! любимую глупую героиню на пике ее интеллектуального развития,  со  взором, устремлённым в ясное будущее… Оставить-остановить,  потому что этот лучший период  студенчества – чистого и творческого постижения знаний с полной  самоотдачей – в её жизни уже завершен…И эта точка в рассказе не будет вероломством к ее – к моей – судьбе… Просто эта, наша с ней судьба – личная! и по законам приватности, и как категория частная, а не общая. Не так уж кого-то волнуют частные горести, своих навалом у каждого…  К студенчеству они отношения не имеют, это, как говорится, совсем другая история…Я так думала.

Я думала закончить свой очерк вдохновенным гимном студенту, который вламывается сходу в новую для него науку – как будто до него таких умных никогда и не было!  И гордо шагает по ней в распахнутом плаще… На голимом энтузиазме и огромном самомнении, на драйве, как сейчас говорят, он  выдает сколь бредовые, столь и оригинальнейшие идеи, опережающие время!  И постигает дисциплины через эти свои гипотезы – не осваивая, а присваивая ее, науку… По-хозяйски…Или по-детски… Это очень продуктивный путь при хорошем руководстве! Но он требует полной личностной самоотдачи. А если её нет?

Именно поэтому я решила продолжить свой рассказ. Да, студенчество – это учеба-творчество, «в кайф»,  с полным погружением, с  надежными тылами, с чувством общности – со студенческим чувством «локтя» и плеча…. И не только.  Часто это тяжёлый труд вопреки обстоятельствам, которые не считаются с твоими планами и интересами, с твоим  расписанием экзаменов и вообще – с каким-то расписанием…  Которые вообще сминают тебя в лепешку… А ты должен не только жить, но еще и учиться…

 В сентябре моего третьего курса отец объявил о разводе и  о своей новой семье. Тяжело заболела мама. Уехала по распределению мужа сестра с полугодовалым  малышом  … Враз опустевший дом. Поездки с передачами в очень далекую больницу. Ощущение разверзшейся под ногами земли… Обычная в общем-то житейская история! Но нет ничего более объективного, чем субъективная реальность! Я не могла смириться, я предприняла все мыслимые и немыслимые попытки вернуть отца, взвалив на себя к  боли дочери еще и – хоть малую! – часть  большого  маминого горя. Я прожила эту роль женщины, теряющей любимого,  в 20 лет и по полной программе – никогда после я не ощущала разрыва так остро и больно. Не получилось по-папиному: «Дети уже выросли, у них своя жизнь!».  

Горе как-то заледенело и не расплескивалось на разговоры с подругами и просто сочувствующими: «Ты чего такая смурная?» «А Оля у нас опять какую-то теорию вынашивает…» «Ага, точно!»  И не спасали беседы с друзьями родителей, посвящёнными в беду: «Ну, нельзя так переживать! Мама обязательно выздоровеет, а у тебя будет своя семья, ты уже взрослая, ты справишься!»

Точно! Справлюсь!

Наскоро сыграли свадьбу - скромную, студенческую… Своего сына я хотела назвать именем отца. Не успела. Его сын родился чуть раньше и стал Владимиром Владимировичем. И слава богу! К тому времени мое сердце  уже расслабилось в крошечных детских ручках…Цель и средство поменялись местами. Прорвемся, сын! Нам с тобой осталось ровно два года учебы!..  Академотпуск  мы с мамой решили не брать – справимся так, на перекладных.

К процессу «езды на перекладных» приходилось подключать даже бабушек- вахтерш научки, тех, что проверяют читательские. После дневных пар бегу домой, отпускаю маму,  забираю двухмесячного сына. В научке ставлю коляску в вестибюль сразу за столом вахтерши, быстро перепеленываю, сую соску, «Чуть-чуть покачаете, ладно?», и бегом в зал, где девчонки мне уже книги оставили, чтобы не тратила время на очереди, если Ларисы Андреевны не будет... Сажусь ближе к дверям.   Один вопрос семинара за другим, продирая слипающиеся глаза,  не отвлекаясь на посторонние шумы… Ага, вот и не посторонний! Скачками вниз по лестнице, не касаясь перил. Чего ж ты так орешь, милый!..  Если дежурила Зинаида Павловна, – светлая ей память! – я могла даже покормить сына в вахтерской коморке и иногда даже подняться после и позаниматься еще полчасика-часик. «Ой, какое Вам огромное спасибо!» – «Да, что ты! Расти своего… студента!»…. И это был отличный день. Но были дни, когда я кругами ходила, качая коляску по осенней роще, а  сынок не хотел засыпать и не годился в посетители научки. Или давал мне посидеть за книгой всего полчаса. Я потом думала, зря мама настояла на продолжении  моей учебы, на потоке учились студентки после «академа», вполне успешно справлявшиеся с учебой и с детьми ясельного возраста, не такая уж это редкость!… Я же мучила и ребенка, и учебу. Но маме, видимо, нужно было это напряжение сил, нервов, она не искала покоя.

«Старым жиром» (как же много я читала на первых двух курсах, будто знала!) и авторитетом (сначала ты работаешь на зачетку, потом она – на тебя!), а больше чудом и везением я как-то умудрялась сдавать сессии почти без хвостов.  Помню, зимой 4-го курса был экзамен по философии у профессора Ярошевского, ученого с мировым именем. Его лекции я ждала и предвкушала, но совсем мало посещала – получилась накладка с мамиными уроками. И вот, выслушав от меня что-то совсем неубедительное, этот старенький интеллигентнейший дядечка листает мою зачетку и спрашивает: «Почему у вас четыре сессии на все пятерки, потом четверки, а сейчас уж совсем тройки? Разонравилось учиться?».  Не поднимая глаз, тихо: «У меня сын родился». «Так это ж чудесно, это же самое главное! Какая тут еще философия! Философия меркнет перед жизнью…» Он пишет «хор» мне в зачетке и, вручая: «Растите сына!» Это исключение, причем  абсолютное.

Раньше экзамены были  для меня предельной мобилизацией сил и знаний,  шла, как на праздник, в голове – минимум девять десятых материала.  При неудачном раскладе я могла  вывести  незнаемое из знаемого, симпровизировать и доказать…Хоть черта, хоть бобра!... Я любила экзамены и умела их сдавать. Раньше. Поэтому теперь эта процедура превращается для меня в  акт позора. Слишком хорошо я понимаю, как правы те, кто тычет меня носом в мое незнание. А шли самые интересные  курсы – русская и зарубежка второй половины 19 века, а потом советская  и современная зарубежная  литература…Всю ту классику я прочитаю, но значительно позже…  «Да,  Фаина Зиновьевна, я не читала «Воскресенье» Толстого и мне нечего больше добавить к ответу» - «Придете, когда прочтете»   Свой постылый «уд» я получила у Кануновой на четвертый или пятый раз. Почитывала понемножку… Зато как-то хорошо сложился спецкурс по чеховскому реализму у Эммы Михайловны Жиляковой, экзальтированной во внешности и поведении, но замечательно логичной и строгой в подаче материала. Сложилось не по оценке, а  по моей включённости, по проснувшейся радости понимания и азарта. Как я была ей благодарна! Как мне этого тогда не хватало!   

Первое слово моего сына - «ди-пом».  Вот он, один –  написанный вместе с сыном -  в красной папке… И второй, главный – через месяц – тоненькая синяя книжечка. Даже две тоненькие книжечки – мамы и папы!  Киселев на вручении так и сказал: «Диплом вручается нашей студентке и ее двухлетнему сыну»  Сколькими и его, Николая Никитича,   усилиями тоже!

Вот по такой перегруженной программе завершилось мое студенчество. С детским лукавым взглядом в конце… И без всяких сомнений в промысле Божьем.

 

1973 год	1978 год	1978 год

Апрель 2014