Так что участие в фольклорной практике студентов-филологов – щедрое предложение Риммы Ивановны, ею руководившей – должно было, по планам моей семьи, «открыть мне глаза» и на будни филологической науки, и на прелести жизни в возможно-будущем месте работы…
До Парабели нас доставляет ночной теплоход, вместивший втрое больше рассчитанного количества пассажиров. Ранним утром весь поток второкурсников-филологов, высыпавший на парабельскую пристань, громкогласно разделяется по группам, приписывается к деревням и порционно убывает, развозимый по местам рейсовыми катерами и теплоходиками – сообщение здесь за редким исключением водное. Римма Ивановна вспоминает обо мне, когда возле маленькой гостинички, ставшей выездным штабом по практике ИФФ, остается пара-тройка групп для отправки в самые дальние деревни по реке Парабель. «А ведь я хотела определить тебя куда-нибудь поближе к себе, - сокрушается Римма Ивановна. - Не беда! На дальние точки мы отправляем самых спокойных, ответственных и надежных студентов» Именно к таким я нечаянно и «прибилась», узнав нескольких знакомых своей сестры и подавив свой воспрянувший было комплекс-бунт младшей сестры. Спокойные и надежные, подмигнув мне, хором заверяют руководителя, что берут меня под свою опеку за дополнительный балл к оценке по практике. «Хорошо, добавим, - легко соглашается Римма Ивановна, - к оценке за педпрактику. На пятом курсе!» Второкурсники быстро находят мне какое-то другое обоснование, кажется «лишние руки ни на какой практике не в тягость» и начинается моя «прото-студенческая жизнь», как они мне тут же и поясняют.
Я, действительно, попадаю в ее гущу. По крайней мере, с непривычки мне кажется совсем уж густым замесом студенческо-филологический язык, в котором наукообразие перемешано с жаргоном, неологизмами и еще «черте-чем». Перенасыщенные знаниями студенты, только что сдавшие свои нормы латинских выражений и основ языкознания, самозабвенно и весело ударились в словообразование и лингво-творчество: «Что-то тут минилюдно, некого будет за-карпе-диэм-ить!..» И пояснение мне, темной: «Это от латинского carpe diem – лови момент». Но поют девчонки по-русски, знают много хороших песен, поют по любому поводу, охотно и с чувством. Особенно вдоль реки: «Я стою - косынка бе-елая, пла-атьице-е в горошину. Провожать пришла, несме-елая, сво-е-го-о хоро-ошего». Я, уставшая от речной болтанки, подхватываю только знакомое, тематическое: «Все перекаты, да перека-ты. Послать бы их по адре-есу! …»
Тарахтит моторчиком наш катер, быстро проплывают по обе стороны от нас совсем близкие ивы, и медленнее - дальние темные зигзаги высоких елей. Мы плывем на закат, на огромный - в полнеба! – роскошный малиновый занавес, который темнеет и гаснет у нас на глазах. Ветер на палубе, который днем услужливо сдувал с нас комаров, теперь пронизывает холодом до костей. Повязываем платки по-деревенски у подбородка, закрывая лоб, поверх свитеров надеваем теплые куртки (хорошо, что не смогли отбиться от них дома). Начинает накрапывать дождь… К бревенчатым мосткам мы пристаем уже в темноте. Здравствуй, деревня Сенькино!
К счастью, нас встречают. Ведут куда-то в кромешной темноте и такой же глухой тишине, шелестящей дождем. Кто-то из нас чертыхается, оскальзывая в дорожной колее, и тогда сразу вскидывается басовитый собачий лай, … серьезная тут охрана! Возле большой бревенчатой избы: «Вот, располагайтесь, это наша школа, сегодня впотьмах, а завтра свет будет». Мы сгружаемся, нащупываем на полу груду матрасов и одеял, и валимся спать, достойно завершив 30-часовой бессонный «день приезда».
Утро следующего дня, как и большинства остальных – холодное и дождливое.
Я не помню тогдашнего ощущения холода, осознаю, что было холодно, только вспоминая, что мы спали под ватными одеялами, и каждый вечер топили печку в классе, выбранном нами под спальню, как самое теплое помещение. Не помню, чтобы мы мерзли. Еще абсолютно не помню, как и чем мы питались – не голодали и все! Без проблем, а, значит, и вне памяти!.. Нашей группой, состоящей из 10-12 девчонок и двух парней, руководят - умело и без суеты - несколько девочек: Лариса Райская, Лена Куфарева, и…и… я не могу вспомнить имен многих девочек. Но очень часто, во время моих студенческих практик и сельхоз работ, да и значительно позже я вспоминаю, как успешно и по-настоящему коллегиально эти восемнадцатилетние девчонки управляли нашим маленьким отрядом в не самых простых условиях. Было взаимопонимание без всякой борьбы за лидерство: ты делаешь это, она – другое, я – третье и все вместе – то главное, для чего все мы здесь собрались. Была работа на опережение - предупреждение проблем: «Нет, Гена, дрова нужно поколоть и принести сейчас и сразу на несколько дней, чтобы они подсохли и не дымили».
Сенькинский филиал научной библиотеки ТГУ
Но проблемы бытовые решаются значительно легче, чем наша проблема основная и главная - сбор фольклора. Дело в том, что половину населения Сенькино составляют, как выяснилось, кержаки, или, по-другому, староверы, старообрядцы, которые ведут замкнутый, общинный образ жизни со строгими религиозными правилами и почти домостроевской культурой. Мы быстро научаемся распознавать кержацкие крытые бревенчатые подворья, не имеющие окон в сторону улицы - туда нас не пускают, отвечая нам что-то через грозный собачий лай. Но и в избах с приветливыми, в резных наличниках окошками, у нас - увы! улов небольшой. Кержацкий стиль жизни частично перенимает и остальное население деревни.
- Бабушка, ну, неужели вы не помните ни одной песни своей молодости?!
- И-и-и, милая, чего ж мне их помнить-то. Щас радио-то песни игра-ат – не чета нашим!
- Но и ваши не хуже! Ведь обидно будет, если их все забудут. Вы же этого не хотите?!
- И чего мне теперь – петь их посередь дня-то, да в пустой избе? Срам-то какой!
… Кто из филологов, отбывших фольклорную службу, не помнит подобных тягомотных диалогов со старушками, которые долго стесняются, отнекиваются, даже сердятся, чуть ли не гонят «охальников» вон из избы? Чтобы потом, отвлекшись на умело подсунутый вопрос о животрепещущем (кстати, светской беседы о плохой погоде сенькинское население вовсе не поддерживало: погода, как погода!), вдруг отозваться яркой частушкой или выдать массу образных поговорок… И снова насупиться недоверчиво…
По инструкции, если у жителя выявляется «фольклорный потенциал», с ним следует продолжать вести беседы, причем неоднократно и желательно одним и тем же составом исследователей. У нас на таком особом счету - каждый, с кем удалось просто поговорить на тему «мы хотим записать ваши песни, сказки и пословицы».
Наша «тройка», в которой я – четвертая, «окучивает» нескольких потенциальных «фольклороносительниц» с резными наличниками. Мы изощряемся в предлогах для их «неоднократного» посещения: посмотреть, как котята выросли, за рецептом засолки ревеня, и «уж больно у вас сирень хороша!» Я добавляю от себя еще одну тему для разговоров с селянами – мне интересно, как построены бревенчатые дома, я подробно записываю и даже зарисовываю, где сенки, где клеть и подклеть. «А почему это так называется? Почему основную часть дома зовут клетью, клеткой?» Девочки иногда пихают меня, чтобы не отвлекала старушек от главного - моя тема «годится только для контакта». Вечерами мы уныло выслушиваем утешительные иронично-научные через смех рассуждения Ларисы Райской о «латентном периоде актуализации народной памяти», о «скрытом эффекте внешней мотивации», тогда как тетради остальных «троек» заполняются хоть медленно, но неуклонно.
Зато, какой азарт и восторг испытываем мы однажды, когда вдруг неожиданно оправдывается «научный анализ» нашей ситуации с предсказанным Ларисой «расколом старушки»! От порога нас, не слушая очередного надуманного, из серии «вот, шли мимо…», тянут к лавкам: «Я сёдня песню вспомнила, слухайте, девоньки!» и далее следуют песня свадебная, песня урожайная, частушки и многое разное. И с сияющими глазами: «Ишшо завтре приходите, Мартынну позову, она петь горазда». Пожалуй, в молодости наша Анна Тихоновна была просто красавицей!.. Да и сейчас - эх! молодца!
Как жаль, что наши фольклорные экспедиции не были оснащены магнитофонами! Даже записанные в наши две-три руки и сверенные друг с другом по свежей памяти - эти строчки и четверостишья не передают и не отражают прелести бесхитростной и поэтичной народной песни, суть которой именно в исполнении – с интонациями и вздохами, то с таратореньем фразы, то, наоборот, с ее бесконечными тягучими повторами. Мне кажется, что перенесенное на бумагу это своеобразное творчество почти умирает, превращаясь в корявые строчки без рифмы, без ритма, с исковерканными от безграмотности словами. Так грациозная в воде рыба беспомощна и нелепа на суше... Но девочки относятся с гордостью к своему, в тетради набело переписанному фольклорному богатству, сохраняют все его фонетические, орфографические и прочие, как мне кажется, ошибки, как им видится - своеобразия. Мои подсказки по исправлению «несуразностей» в тексте со смехом отвергаются: «Ты – не весь народ!» Трудно не согласиться!
…Не знаю, что сработало больше - или обаяние нашей приветливости, порядочности, трезвости и методичности, или просто наше девичье обаяние вкупе с целомудрием теплой одежды, а может быть, скрипя и скрежеща, двинулся какой-то административный рычаг, но вдруг кержацкое население деревни Сенькино решает впустить нас в свои дома... Мы иногда встречаем их в деревне - бородатых, сурового вида мужиков-староверов и тихих с поджатыми губами женщин в платках до бровей и длинных юбках. На наши приветствия они, отводя взгляд, но кланяясь, отвечают скороговоркой: «Здорово-живёте!» или «Мир-вашему-дому!» Теперь нам сообщают, что мы удостаиваемся аудиенции старосты или какого-то иного чина старообрядческой общины. Гадаем, как это они собираются петь перед нами, и фантазии уносят нас далеко…
Я – в числе делегации. Сразу за глухими воротами я кручу головой на все 360 градусов, пытаясь понять конструкцию и крытого, и мощеного бревнами двора, переходящего в хозпостройки и дом. Мою руку с фотоаппаратом останавливают тычком твердого пальца, я ловлю сбоку сердитый взгляд старухи и кланяюсь ей, запихивая аппарат обратно в футляр.
Нас усаживают на лавки у стола в светлой большой комнате с образами в углу. В отличие от одежд хозяев, которые преимущественно мрачных тонов, в интерьере горницы много светлого – белая скатерть, желтые выскобленные бревенчатые стены и дощатый пол. Вкусно пахнет хлебом. К нам выходит мужчина в серой подпоясанной рубахе с черной бородой лопатой и волосами с проседью, остриженными «под горшок». У него степенные властные манеры хозяина и цепкий быстрый взгляд. Я не помню, как он представляется, но наших имен он не спрашивает. Он говорит достаточно литературным языком, рассказывая нам, что старообрядческая община в Сенькино насчитывает столько-то дворов и живет замкнуто, то есть своим хозяйством, не пользуясь мирскими службами – почтой, больницей, школой, потому что это грех…
- Как? Вы сами учите детей? А как же они поступают в вузы, техникумы?
Я немедленно получаю локтем в бок от соседки, но мне отвечают с усмешкой:
- Не пользуемся! И своих детей никуда не отдаём. И даже паспортов не имеем.
Кто-то еще задает вопросы о народной медицине, о благах цивилизации. Хозяин отвечает немногословно, суть его ответов и последующего рассказа, который мы уже не прерываем, сводится к следующему. Все болезни – от грехов людских. Тело человека живет недолго, а душа долго, кто последует своему телу – тот быстро умирает, всего-то в 60-80 лет, кто последует душе – тот спасётся. Старообрядцы строят свою жизнь по пути души, то есть проводят ее в трудах и молитвах, сохраняя древние истинные тексты молитв. Пользоваться благами цивилизации – грех, поэтому-то в общине нет телевизоров, радио и даже книг, кроме как на старославянском языке. Общение с мирянами – грех, поэтому старообрядцы не здороваются за руку с ними (с нами), не трапезничают вместе, а если и случается, то потом отмаливают этот грех, а оскверненную посуду выкидывают…
Мы, настроенные ничему не удивляться и быть почтительными, начинаем тайком переглядываться, но, оказывается, это не все, что нам хотят сообщить. В заключение беседы нас приглашают на… свадьбу. В изумлении осведомляемся о мотивах приглашения, но хозяин, пряча усмешку в усы, отвечает: «Мы петь будем». А как же оскверненная посуда? Усмешка еще шире: «Выкинем!» А общая трапеза? «Посадим вас за отдельный стол»
Главный вопрос «Ну, и зачем это вам?» мы так и не задали, и мучаемся им всю неделю до этой свадьбы, которая попадает на день последний перед отъездом из Сенькино. Наши версии по поводу приглашения воздвигаются огромными фантастическими замками, чтобы обрушиться от нашего же хохота, и тут же снова взгромоздиться еще причудливее. «Все, хватит мелодрам, давайте продолжим работать!», - взывает к нашей совести «начальство», но тут выясняется, что причиной нашего массового зубоскальства является еще и то, что «план по валу» фольклора уже выполнен почти всеми тройками. Я предлагаю оформить дополнительно тетрадь по бытописанию кержаков и даже показываю свои начальные записи. Но побеждает другая гениальная идея: напоследок устроить для жителей Сенькина концерт студенческой самодеятельности - теперь наша очередь петь песни. Рассматриваются также предложения о чтении стихов, но побеждает трезвая мысль о некоторой несхожести поэтических вкусов студентов-филологов и селян. Днем девочки завершают работу над фольклорными тетрадями, и песни мы репетируем вечерами «у костра» - так называется сидение на чурбачках у открытой дверцы печки. «Ни письма, ни вести-иночки не присла-ал хоро-оший мой. Говорят, его ви-идели, говорят, уже-е с другой». Мне очень нравится «Грустиночка», я стараюсь запомнить слова песни на слух, собираясь петь в общем хоре со сцены. Но, вслушавшись в то, как я самозабвенно пою «…говорят, он жи-ил с другой», меня со смехом останавливают. Девчонки прыскают в ответ на мое недоумение: «ну, и что тут такого?». Особой разницы по смыслу в этих двух вариантах текста я, шестнадцатилетняя, не вижу, и мне ее никто не объясняет. Гена Горчаков снисходительно: «Приходи к нам на Ленина-49, вот школа жизни!» Я так понимаю, что, на самом деле, не подошли мои музыкальные данные и, не обижаясь, переключаюсь на написание афиш, которые мы расклеиваем по деревне.
А кроме концерта 8 июля в Сенькино был День Нептуна - именно в этот день не было дождя (на снимке: Лариса Райская и Елена Куфарева).
На концерт собирается много народу, я вижу знакомые лица «наших» старушек, есть и молодежь, но староверов нет. В зале оживление и воодушевление. Я жду свою песню, наконец, вот оно: «Часто мне вспомина-ается ма-ленька-я станция. Тополек и ака-ация на ветру кача-ются-а» Тут одна из «фольклороносительниц» громким шепотом вопрошает: «А когда ж они наши-то песни петь будут?», ее соседки вопросительно оборачиваются ко мне. «Да разве ж мы … споем ваши песни лучше вас!?» Старушки, подумав, кивают, а я, хоть и довольна, что нашлась с ответом, разочарована тем, что нас не оценили. Но зал аплодирует, сельсовет жмет руки артистам.
…На кержацкой свадьбе я напиваюсь в драбадан. Не хочется этого писать, но, как я теперь знаю, из песни слов не выкинешь и новых в нее не вставишь. А так хотелось бы вставить, заполнить пустоты, потому что картина той экзотической свадьбы совсем у меня не складывается – как говорится, тут помню, тут не помню, тут рыбу заворачивали… Про рыбу я помню, рыбных блюд было много, как и соленостей, пирогов, домашнего вкусного хлеба. Собственно, хлеб меня и подвел. До этого дня я пила только шампанское на Новый год, а тут на столе одна самогонка. И отказываться от нее нельзя. Ты, чего! хозяева обидятся, мы и так для тебя выпросили рюмочку с наперсток, посмотри, какая красивая, а ведь они ее выкинут!.. Думаю, если бы я выпила залпом самогонку из этой мельхиоровой рюмочки, ничего бы со мной не было. Но нет, она же горькая и жжется, поэтому я набиваю рот мягким хлебом и начинаю цедить самогон через мякиш. Много позже я узнала, что это верный способ опьянеть от малой дозы спиртного…
Свадьбу играют в той же просторной горнице, где нас принимали. Под образами за столом сидят молодые в простых белых рубахах, на невесте нет никакой фаты, она невзрачная, как воробей и как почти все общинные женщины, а вот жених выделяется статью и крепостью. У него живые глаза, которыми он зыркает украдкой на наших девчонок. Мужики за столом много пьют и только самогон, женщин за столом нет, они сурово разносят кушанья гостям. В какой-то момент я осознаю, что поет хор, и, вслушавшись, понимаю, что это общинные исполняют религиозные песнопения. Я начинаю требовать «Грустиночку», уверяя, что наши девочки поют нисколько не хуже, а, может быть, даже …. Девочки выводят меня изо стола, недоумевая, как же это я могла так напиться.
Наутро все начинают собираться, но меня не поднимают, жалея. Несмотря на понурый вид, никакой головной боли у меня нет, мне просто невообразимо стыдно, и я не хочу уезжать. Таня Петракова (у меня так и не получились ее фотопортреты на фоне заката - красивое на красивом… но слишком ярком!) приносит мне горячего чаю и говорит: «Зато, мало, кто в Томске может похвастаться тем, что впервые напился на кержацкой свадьбе, а ты можешь!»
В Парабель мы прибываем одними из первых, занимаем целый номер в знакомой гостиничке, уставив его до упора раскладушками. Здесь значительно теплее, уютнее, хоть вожделенного душа нет и здесь, как нет и горячей воды. Но девочки все равно как-то умываются, красятся, гладят платья, занимая очередь за утюгом. Потому, что в Парабеле работает стройотряд из томского политеха, а сегодня воскресенье и вечером в клубе танцы. Как там? Ах, да… carpe diem. Народ все прибывает, разбавляя нашу слаженную, ставшую мне почти родной группу. Сенькино, прощай!
Теплоходом по маршруту Парабель – Томск. (на снимке: Оля, Лена, ?, Гена и я)
Римма Ивановна тормошит меня вопросами, ей нужно убедиться, что я в порядке всесторонне, а не только с фасада. А я совсем не в порядке. Я… я не хочу на следующий год поступать на 1 курс филологического отделения ИФФ! Не хочу! Я до слез хочу невозможного – я хочу учиться с этим вторым курсом…
Ну, как я могу произнести такой бред?!... У меня все замечательно, Римма Ивановна! Я безумно благодарна Вам и судьбе, за эту поездку! Я хочу учиться на ИФФ! Художественное творчество будет моим хобби. А вот кем я точно никогда не буду – так это певицей!
…Это было 40 лет назад. Все сбылось и реализовалось.
2012 г
Ольга Осипова,
выпускница Филфака ТГУ 1978 года.