Print this page
Monday, 28 September 2015 14:29

Г.И. Климовская На свет маяка Featured

Written by 
Rate this item
(6 votes)

Слово «учитель» – одно из самых многозначных в русском языке, да, наверное, и в других языках тоже. Не случайно выработаны разные способы выявить и подчеркнуть какое-либо одно из его многих значений, актуальных в том или другом случае. Это и написание слова с большой буквы: Учитель… И замена его другими русскими, а то и иноязычными синонимами: преподаватель, наставник, педагог, даже гуру…

 

 

 

Преподаватели Историко-филологического факультета Томского государственного университета в 1950 году.
Нам повезло, мы еще многих из них застали:
В. В. Палагину, Н. Ф. Бабушкина, Э. Ф. Молину, Ф. З. Канунову, Г. Ф. Митрофанова, А. А. Ачатову,  М. Е. Плотникову, Б. Г. Могильницкого,  М. Н. Янценецкую, С. И. Ольгович, О. И. Блинову, Г. А. Чупину
 

Но бывают случаи, когда требуются сразу все значения этого слова: учитель как преподаватель, как источник знаний для учеников – буквально: с куском мела в руках перед классной доской, с указкой у географической карты… Учитель (с большой буквы) как императивный образец нравственной поступи человека во всю его жизнь – и тогда вспоминается некрасовское: «Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени». И еще одно, более прагматическое значение: учитель как наставник, который в повседневных делах заметит твои ошибки и промахи и нелицеприятно на них укажет. Но и подбодрит, но и оценит каждый твой успех.

И счастлив тот человек, на жизненном пути которого в самом его начале, на этапе ученичества, встретится учитель во всех смыслах этого слова… И вот мы, студенты историко-филологического факультета нашего университета 1951 года набора, так же, впрочем, как нескольких потоков до нас и очень многих после нас, были счастливы именно этим отнюдь не частым счастьем: нам на самом утре наших филологических дней и лет встретился именно такой учитель. Наряду, разумеется, с другими, в большей или меньшей – и чаще, к счастью, в большей – степени, достойными звания учителя.

Это наше особенное ученическое счастье осенило нас уже на первом курсе и длилось, длилось все пять студенческих лет. А для некоторых, воистину избранных, в том числе и для автора этих строк, всю жизнь – и длится по сей день, уже за гранью земного пути нашего Учителя.

Итак, во втором семестре нашего первого курса, когда нам, согласно учебному плану, должно было слушать курс «Введение в языкознание», основной его исполнитель – за давностью лет не помню, кто и почему, – не смог его прочитать, и читала нам его молодой, всего на десять лет старше нас, доцент кафедры русского языка Вера Владимировна Палагина.

И вот сидим мы, первокурсники двух тогдашних филологических групп, собранные по сосенке со всего большого бору – всей восточной части СССР (Кузбасс, Алтай, Томский край, Новосибирск), в тогдашней обшарпанной, по условиям времени, 11-й аудитории БИНа (БИН, для непосвященных, это таинственный псевдоним 3-го учебного корпуса, где всегда обитал наш факультет) перед началом первой лекции этого самого «Введения в языкознание», не предвидя для себя ничего веселого.

Ведь дело-то как обстояло – да и по сей день обстоит: девяносто процентов поступающих на все филфаки страны, а может быть, и всего мира, поступают на них в надежде ухватить, как жар-птицу за хвост, большую Литературу: Чехов, «Сага о Форсайтах»… Время добавило в этот список много других имен… А некоторые из поступающих и сами уже замыслили оказаться со временем в этом списке. Как же: с восьмого класса писали стихи, и уже скопилась целая тетрадочка… А тут на первых же, еще сентябрьских, практических занятиях в университете по орфографии опять набившие оскомину еще в школе «жи-ши», «лаг-лож», целых два спряжения и три склонения – и все с исключениями… И дела нам было мало до того, что ради этого профилактического курса орфографии на факультете вынужденно жертвовали каким-то одним спецсеминаром, чтобы хотя бы отчасти восполнить орфографические пробелы в головах большинства поступивших…

Вдобавок к этому мы, наш поток, были сильно удручены, так сказать, не очень успешным прочтением для нас в первом семестре курса старославянского языка, что очень скомпрометировало в наших неразумных глазах языкознание в целом… Кстати сказать, когда спустя десять лет, по окончании мной аспирантуры, Вера Владимировна, уже заведующая кафедрой русского языка, составляла для меня первое учебное поручение и в качестве основного курса, выпавшего на мою долю, оказался пресловутый старославянский язык, я пришла в ужас – и в ту же минуту поклялась себе сделать всё, что могу, чтобы моим будущим студентам было «всё понятно» и не смертельно скучно…

А курс-то оказался благодатным, одним из главных везений в моей жизни… Именно поэтому, более чем через полвека издав свой учебник «Старославянский язык», я посвятила его светлой памяти дорогой Веры Владимировны.

Итак, февраль невеселого 1952 года, за окном, до сих пор помнится, в тон общей атмосфере в стране уже мокрый, тяжелый снег, ничем не радующая 11-я аудитория, первая лекция по «Введению в языкознание». Поначалу строгий вид и угадываемый за ним строгий нрав вошедшего в аудиторию преподавателя энтузиазма нам тоже не прибавили. Но неожиданно и вопреки нашему привычному академическому унынию с первых же минут этой лекции, с первых слов Веры Владимировны – продуманных, ёмких, изнутри заряженных ее большим интересом к содержанию лекции – для нас начал приоткрываться ранее неведомый, потаенный мир Языка… замкнутого, как показалось вначале, сам на себя, исчисляющего свой возраст тысячелетиями, к человеку обращенного не только своими безграничными возможностями выразить любую мысль и любое чувство, но и непреложностью своих норм… в том числе и орфографических.

И другая сторона дела столь же неожиданно явилась нам. Оказывается, у каждого факта языка есть своя собственная история, свое рациональное и убедительное обоснование и объяснение. На месте прежнего хаоса слов, форм, правил, исключений в наших филологических головах возводилось строгое и прочное здание Языка.

От лекции к лекции высокая лингвистическая премудрость переходила к нам из уст и рук Веры Владимировны – в самом качественном ее осуществлении… Мы, в немалых трудах праведных, но успешно всем курсом сдали экзамен по «Введению в языкознание».

Чтобы не перехвалить себя, скажу, что мы вообще в те годы учились хорошо, без троек – потому, что с тройками стипендию не платили, а многие студенты жили на одну стипендию.

Следующая наша встреча с Верой Владимировной как преподавателем, встреча протяженностью в целый учебный год, состоялась на третьем курсе, в ходе изучения «Исторической грамматики русского языка». Это стало для нас возвращением в уже отчасти знакомый мир сложного и многопланово обусловленного движения русского языка от столетия к столетию. Многие усвоенные на первом курсе зачатки сравнительно-исторического, объяснительного подхода к языку получили теперь дальнейшее развитие. И каждый узел, каждое сплетение фактов древнерусского языка было доведено до сегодняшнего состояния, превращалось в объяснение всех этих «жи – ши» и «лаг – лож». Оказывалось, в частности, что согласные «ж» и «ш» были первоначально мягкими и написание после них «и» было логичным, а гласные в корнях слов чередовались потому, что на первых порах не обладали различительным характером… Я знаю это с тех самых пор…

Совсем отдельная тема – психологическая и педагогическая сторона занятий Веры Владимировны. В те годы, при слабом, буквально зачаточном состоянии отечественной педагогики и психологии как наук, эта сторона дела была отдана исключительно на личное усмотрение каждого преподавателя. На примере своей собственной педагогической практики я могу судить, как за эти полвека изменился профессиональный облик вузовского преподавателя – во всяком случае филолога.

Изменение это шло в общем в сторону профессионального улучшения, но и унификации, стандартизации индивидуальных преподавательских манер, стирания, сглаживания особенно ярких их черт и примет – под влиянием взрослеющих у нас на глазах и обретающих права на диктат психологии и педагогики высшей школы. А в памяти моих сокурсников сохранились образцы очень нестандартных, далеких от строгой академичности манер поведения некоторых наших преподавателей – и мы вспоминаем об этом с ностальгической нежностью… Да…

Что же касается Веры Владимировны Палагиной, то ее преподавательский стиль уже тогда, на первых шагах ее преподавательской работы, представлял собой органическое сочетание на первый взгляд трудно сочетаемого: скупости мимического, интонационного и жестикуляционного проявления лектора и мощной, как бы с трудом сдерживаемой внутренней энергетики мысли и чувства. Источником ее было глубинное понимание лектором безусловной важности и ценности всего доносимого до нас… Это ли не трудно достижимый идеал профессиональной манеры преподавателя, внушаемый нам потоком сегодняшней литературы по педагогике высшей школы!

Случилось так, что я стала дипломницей Веры Владимировны, перейдя к ней с уже готовой темой от уехавшей из Томска по каким-то соображениям Анны Алексеевны Скворцовой, бывшей моим научным руководителем на третьем и четвертом курсах. В этой не очень простой ситуации Вера Владимировна проявила величайший такт по отношению к Анне Алексеевне как коллеге, хотя стояли они, насколько я помню, на разных позициях в рамках актуальной для того времени лингвистической дискуссии о принципах и механизмах связи языка и истории общества. Вера Владимировна придала мягкую по форме, но все-таки твердую по существу форму руководства мной как дипломницей. В результате я, склонная разбрасываться и растекаться мыслию сразу по нескольким древам, написала вовремя и успешно защитила свою дипломную работу – по истории русского языка.

И был в этой нашей работе один дополнительный сюжетный ход – абсолютно в духе того времени. Шел 1956 год – год, как известно, XX съезда КПСС и начала пресловутой политической Оттепели. Для лингвистики развенчание культа личности Сталина обернулось очередным кардинальным пересмотром теории и методологии, и, в частности, московская городская речь социальных и культурных верхов Москвы была восстановлена в своих было утраченных правах основы и субстрата русского литературного языка. Дело в том, что за несколько лет перед этим Сталин, считавший себя большим знатоком теории и истории русского языка, такой основой по так и не понятым тогда многими основаниям объявил южно-русские, именно курско-орловские, говоры, и в этой непосильной для них роли они пребывали все пять лет моего и моих сокурсников студенчества. Деваться не только мне, но и никому в то время было некуда, и моя дипломная работа по истории атрибутивного словосочетания в русском языке была в этом курско-орловском ключе. Но под влиянием идей и настроений Оттепели, охвативших и лингвистику, я за два месяца до защиты дипломной работы начала ее переделывать в ее основной части – увязывать рассматриваемые конкретные факты языка с их среднерусскими, московскими истоками… Вера Владимировна дала мне понять, что и в прежнем своем виде моя работа могла быть защищена, никак в оценочном плане не высказалась по поводу моего рвения соответствовать веяниям нового времени, но, как мне казалось в последующие годы, этот факт сильно улучшил ее мнение обо мне как ее ученице и человеке вообще. Не хотелось бы, чтобы это мое мнение было ошибочным.

Вера Владимировна вопреки строгостям тогдашней практики распределения выпускников (непременно в сельские школы) и жесткому лимиту мест в аспирантуру на гуманитарные факультеты способствовала тому, чтобы по окончании факультета я осталась если не в университете, то хотя бы в Томске – и я два года отработала в областной молодежной газете. Затем она разыскала меня в другом городе, на самом дне моих житейских трудностей и неурядиц телеграммой о том, что для меня получено место для обучения в аспирантуре. Я преодолела и трудности, и неурядицы – и на долгие годы, а по сути на всю свою жизнь вновь стала ученицей Веры Владимировны Палагиной.

Ну уж в аспирантуре-то я развернулась: растеклась аж по всему древу индоевропейских языков! Вот попробуйте увязать такой конкретный факт древнерусского языка, как повторение предлогов в конструкциях типа «в грамоте в прежней писано было», с какими-либо фактами древнеанглийского языка! А я пыталась – смотри ранние мои статьи…

В итоге я писала кандидатскую диссертацию семь лет вместо положенных трех. В свое слабое оправдание могу только сказать, что такому «расширенному» пониманию мной конкретной лингвистической проблемы способствовало то обстоятельство, что в дипломе у меня в графе «специальность» написано: «логика, психология, русский язык».

В течение нескольких недолгих лет была такая специальность на нашем факультете. За время обучения мы прослушали (и проштудировали в форме докладов и курсовых работ) двухгодичные курсы логики, психологии и истории философии. Даже физиологии высшей нервной деятельности! Некоторые мои согруппники вообще стали преподавателями философии в разных вузах страны – вплоть до тогдашних ленинградских. Вот в этом же ключе следует воспринимать подзаголовок к теме моей кандидатской диссертации: «Логико-лингвистический очерк».

Но как бы то ни было, а со сроками защиты диссертаций полвека назад дело обстояло строже, чем даже сейчас. Можно только догадываться, сколько нареканий в разных инстанциях выслушала Вера Владимировна за своих аспирантов, не уложившихся в срок.

Но я не помню ни одного сколько-нибудь резкого нарекания с ее стороны в свой адрес. Этот нешуточный огонь она принимала на себя и не нарушала позитивного отношения своих учеников к их научной работе. Вообще поздним уже умом я понимаю, как бережно Вера Владимировна относилась к самым даже скромным подвижкам в наших диссертационных занятиях. Интересные выводы из классификационной раскладки фактического материала, еще один угол видения его – всё находило у нее поддержку. Что касается меня, то даже мои нередкие чересчур смелые «открытия» не вызывали немедленной критической оценки Веры Владимировны, она терпеливо ждала, когда я сама созрею до критического отношения к результатам своей работы. Не уверена, что такого же терпения хватает мне в работе с моими аспирантами.

Наши с Верой Владимировной отношения ведущего и ведомого сохранились до последних дней ее жизни – так во всяком случае я это ощущала и ощущаю по сей день. И дело здесь вовсе не в том, что Вера Владимировна была заведующей кафедрой, а я рядовым членом кафедры. Гораздо шире этих официальных рамок изъявлял себя исходивший от Веры Владимировны мягкий по форме, но твердый нравственный диктат, предупредивший хотя бы часть моих профессиональных ошибок, послуживший опорой в нескольких трудных житейских ситуациях. И благодарность моя Вере Владимировне за всё это безмерна.

Когда наступило время защиты мной докторской диссертации, я не только из-за естественного в такой ситуации желания хотя бы частично укрыться за чьей-нибудь широкой спиной, но по настойчивому внутреннему велению выразить свою и идейную (я имею в виду научные идеи), и человеческую признательность, назвала в качестве своих научных консультантов Веру Владимировну Палагину и главу Московского методологического кружка, с которым сотрудничала несколько лет, Георгия Петровича Щедровицкого. В моих личных скрижалях именно эти два человека проходят по рангу Учителей.

Два слова об этом моем сотрудничестве и увлечении идеями теоретико-деятельностной концепции науки. Это в 60-е годы (вплоть до Перестройки) была жесткая форма научного диссидентства, противостояния пресловутому диамату со всем из него вытекающим, и я воленс-ноленс претерпела кое -что немногое из того, что с пересчетом на удаленность Томска от Москвы – и не только в чисто географическом измерении –полагалось по тогдашнему счету даже самым скромным попутчикам этого движения…

Это уже только в 95-м году в предисловии к посмертно вышедшим «Избранным трудам» Г.П. Щедровицкого можно было написать: это был «выдающийся мыслитель, крупный культурный и общественный деятель», он «принадлежал к тому редкому отряду подвижников и возмутителей спокойствия, для которых всё еще длится «первый день творения». А в 1967-м… И если меня весной того же года (это было начало нового «ледникового периода») не изгнали с работы, как многих моих друзей, московских и новосибирских «щедровитян», то благодаря опять-таки заступничеству Веры Владимировны, как выяснилось из косвенных источников значительно позднее – сама она никогда со мной об этом не заговаривала. Так что я могу только догадываться, что моих методологических увлечений она не разделяла, но защитила меня, признавая мое право на увлечения. И еще одного человека в связи с этими событиями я хочу назвать с чувством глубокого уважения и благодарности – тогдашнего секретаря партбюро факультета Анну Марковну Корокотину. Как-то удалось ей тогда переломить в мою пользу ход того рокового для меня заседания партбюро…

Чтобы завершить эту тему, скажу, что вот уже в течение тридцати лет я читаю на факультете спецкурс «Методология лингвистического исследования», вызревший на пересечении того, что я вычитала в трудах В.В. Палагиной и Г.П. Щедровицкого или услышала непосредственно от них. Вечная им память…

Есть и еще один, последний по времени жизни Веры Владимировны, фрагмент нашей общей кафедральной жизни – трагический, но если не писать об этом, то лучше было бы вообще не браться за эти воспоминания. Дело в том, что Вера Владимировна выработала и реализовывала в течение долгих – счастливых для нас – лет очень демократичный, прозрачный стиль руководства кафедрой – и административного, и научного, чему очень способствовало то, что вся кафедра состояла исключительно из ее бывших аспирантов.

Нам – мне во всяком случае – казалось, что никакого руководства в жестковатом смысле этого слова вообще не было. Мы работали, охваченные доброжелательным вниманием Веры Владимировны ко всем нашим преподавательским и общественным делам и заботам, так что, к примеру, все выпадавшие время от времени на мою долю замечания и нарекания заведующей воспринимались как справедливые, а неизбежные при этом отрицательные эмоции всегда были обращены на саму себя: сама виновата…

Зато уж даже малые наши успехи в преподавательской и общественной работе были замечены и отмечены заведующей – в личных беседах или даже на заседании кафедры.

Поэтому когда, уже в новые, драматические времена, в 90-е годы, Вера Владимировна столкнулась и на кафедре, и далеко за ее пределами с амбициями совершенно иного толка, она оказалась не готова к этому – и сломалась. Но только в физическом плане: начала серьезно болеть, не смогла работать как преподаватель и заведующая кафедрой.

Это была извинительная слабость очень сильного человека…

За что-то иногда баловавшая меня судьба поставила меня в те тяжкие годы с Верой Владимировной по одну сторону огромной вспучившейся баррикады – в масштабе всей страны и нашей отдельно взятой кафедры… Может быть, это покажется кому-то даже смешным, но я где-то внутри себя горжусь тем, что это мне доверила Вера Владимировна в девяносто первом году сдать ее партийный билет в партком… Я сдала их вместе – ее и свой, и было мне в этой, согласитесь, непростой ситуации не так боязно, как могло бы быть: снова Вера Владимировна прикрыла меня…

Что это я всё о грустном – надо бы и о веселом. И в этом плане мне вспоминается эпизод из очень давних теперь лет, когда нам всем факультетским профбюро удалось уговорить Веру Владимировну съездить хоть на один сезон на базу отдыха нашего университета, в милый многим из нас Киреевск. А надо сказать, что все свои летние отпуска Вера Владимировна обычно проводила в городе, дома, за письменным столом – доделывала в плане научной работы то, что не успела сделать в течение учебного года. В тот единственный раз она поддалась на наши уговоры, но и в Киреевск приехала с карточками и словарями. Однако в один из прекрасных июльских дней я уговорила-таки ее сходить в лес за клубникой – год был урожайный именно на клубнику. Приходим в лес, нашли нетронутую полянку – всё красно от крупных ягод, сильно возвышающихся на толстых стеблях над общим уровнем травы: бери – не хочу… Когда моя литровая банка наполнилась самыми крупными ягодами, я взглянула на банку Веры Владимировны – и остолбенела: отдельные спелые ягоды в каком-то отчаянии алели на фоне желтых и даже зеленых. Вера Владимировна, – тоже в отчаянии говорю я, – зачем же Вы зеленую-то ягоду брали? А я, – говорит Вера Владимировна, – брала ее методом сплошной выборки, а по-другому, Галя, не могу… Как давно это было!

По контрасту вспоминается и другой киреевский вечер – в августе 1994 года. В то лето какой-то недобрый метеорит очень близко подошел к Земле, и все с нешуточной тревогой ждали, чем всё это кончится. Помню страшное предгрозовое небо, так и не пролившееся дождем, почти параллельно друг другу вытянувшиеся, багровые по краям черно-синие тучи на Обью… Наутро приехавшие из города с первым утренним автобусом сообщили, что Вера Владимировна умерла…

Но тоже только в физическом плане. Уже после ее смерти трудами и заботами её учениц Л.А. Захаровой и Г.Н. Стариковой завершен, подготовлен к печати и вышел в свет в 2001 году труд всей жизни В.В. Палагиной – «Словарь народно-разговорной речи г.Томска XVII – начала XVIII века». Реализуются в трудах учеников и последователей Веры Владимировны ее теоретические и методические идеи. Живет в памяти всех, кто знал и любил Веру Владимировну, ее прекрасный строгий облик, свидетельством чего и является выход в свет этого сборника.

… Я тоже надломилась в те трудные годы, о которых по возможности кратко и нейтрально рассказала. И если мне удалось всё-таки сохранить в себе что-то главное и трудно выразимое словами, что позволяет мне жить все эти годы хотя бы в частичном согласии с собой и внутреннем покое, то это и есть главный след, оставленный во мне и в моей судьбе моим дорогим Учителем – Верой Владимировной Палагиной.

 

 

Материал специально для нашего сайта предоставила доктор филологических наук, профессор НИТГУ Г. И. Климовская,

фотографии из Электронной энциклопедии Томского государственного университета

Читайте также: http://wiki.tsu.ru/wiki/index.php/Палагина,_Вера_Владимировна

 

Read 2608 times Last modified on Saturday, 03 October 2015 16:12
Login to post comments