Хорошо понимаю, как трудно было здесь собирать воедино воспоминания, ведь чаще помнятся лишь какие-то субъективные осколочки прошлой жизни. Но они пропущены через сердце и как самые дорогие, сохраняются дольше остальных.
Да и вообще всегда интересно, когда люди пишут искренне. Мне запомнились байки Васи Голышкина, "Сладкая жизнь" неизвестного автора. Зацепили яркие заметки Любы Богачевой-Яровой, где она так трогательно пишет о зимнем ночном небе - и во мне остались похожие ощущения.
Верность нашему молодому Томску, сохраненная на сайте, так меня трогает еще и потому, что до сих пор очень тоскую по этому городу. Мне, сегодняшней москвичке, кажется, что это тогда в Томске я жила в столице, а сейчас - по духу, по интересам - нахожусь на далекой периферии, без перспективы душевного и интеллектуального подъема. Уверена, что дело не только в моем возрасте — я-то всё так же стараюсь следовать духу просветительства, полученному в Томске...
Вот очень дорогая для меня книга Риммы Ивановны Колесниковой, подаренная мне ее дочерью Мариной.
Думаю, что не для меня одной Римма Ивановна была харизматичным человеком, настоящим просветителем и воплощением Университета. Ее боготворили студенты разных факультетов, у которых она вела эстетику.
Рассказ о Научке, которую она и сама очень любила, часто там занималась, знала очень многих ее работников - это первое, что она дала лично мне, еще когда я училась в 9 классе. Для меня одной Римма Ивановна устроила экскурсию по библиотеке - и я запомнила это на всю жизнь. Даже в обычном разговоре ее яркая эмоциональная образная речь покоряла. Я до сих пор соотношу очень многие знания с тем ее рассказом о библиографии, о принципах библиотечной классификации.
Она всегда выглядела элегантной, ухоженной и собранной, хотя, как и многие тогда, жила небогато. Вспоминаю ее фразу: "Голь на выдумки хитра" — с лукавой улыбкой на похвалы вещи, сшитой ею из чего-то самого простого.
И как же поэтичны в этом ее сборнике «В книге судеб ошибок не бывает» образы томичей! В сборнике представлены имена В.Я. Шишкова, Г.Н. Потанина, В.А. Обручева, А.П. Казанцева, П.И. Макушина, Г.А Месяца, Р.А. Карначук, В.И. Казанцева, Т.А Калёновой и С.А.Заплавного. Великолепные очерки посвящены писателю Виктору Астафьеву, томским филологам - Николаю Федоровичу Бабушкину и участникам интереснейшего проекта, связанного с библиотекой Жуковского.
Сюда вошел также пронзительнейший очерк о двух скромных сотрудницах Научной библиотеки, сохранивших в своей работе традиции высокой культуры и профессионализма, атмосферу классического образования Томского Императорского Университета.
И этот, свойственный их работе дух классики отличает также и саму книгу о томичах, и ее серьезного и скромного автора. В сборнике авторское самоустранение было умышленным, что поначалу меня в книге разочаровало, так как я лично Римму Ивановну очень люблю.
Мне бы очень хотелось держать в руках подобную книгу, но уже посвященную нашим педагогам. Может, это будет какой-то сборник наших очерков, может быть, кто-то из самых талантливых напишет отдельную книгу о них. Как показал онлайн-семинар о творчестве Галины Ивановны Климовской, талантами мы не обижены. Думаю, мы просто обязаны рассказать миру о наших педагогах...
Валентина Михайловна Шамахова преподавала русскую литературу XVIII века. Я была нетривиальной студенткой и забегала сильно вперед. Мне казалось, что нужно прочитать все произведения заранее, чтобы задавать вопросы. Но прочитав Кантемира, Державина, как-то заскучала. Тем более, что в это время Нина Борисовна Реморова у нас читала очень интересно зарубежку эпохи Возрождения. Такой контраст! Мне было неловко за русскую литературу. И вот, прочитав всё, я с унылой физиономией пошла на лекции Шамаховой - и открыла для себя Державина!
Прекрасно понимая, что курс сложный, Валентина Михайловна очень много цитировала. Будучи очень хорошим чтецом, порой она так увлекалась Державиным, что забывала останавливаться и комментировать. А стихи действительно завораживали...
Профессионал только тогда профессионал, когда он любит то, что изучает.
Она была вдумчивым педагогом, что-то пыталась в нас разглядеть. Под ее внимательным и доброжелательным взглядом мы иногда поеживались - соответствуем ли?...
Здесь, на сайте дана возможность окунуться в то студенческое время не только по форме, по каким-то воспоминаниям, но и по сути. Даже когда сообщается какая-то сегодняшняя новость, например, о передаче американцем Джоном Фридманом архива Николая Эрдмана нашей Научке, то все мы знаем, насколько это тесно связано с нашим Николаем Никитичем Киселевым, который, по-моему, единственный в Союзе тогда всерьез занимался творчеством этого опального драматурга.
Николай Никитич - бывший шахтер, чем гордился. Он и к филологии относился по-рабочему требовательно. Всегда имел особую точку зрения, умел подняться над ситуацией, судил как исследователь с очень широким кругозором.
Его интересовали и советская драматургия, и теоретические проблемы драмы, и жанровые поиски советской литературы. Диапазон его взглядов был так широк, что он легко проводил параллели современного советского театра и с традициями театра Островского и Чехова, и с зарубежной драматургией. Это было естественно для человека, который несколько лет читал нам основательнейший курс по литературоведению.
Хотя поначалу он и производил впечатление очень строгого человека, но уже самые первые, вводные лекции сделали его любимцем многих студентов-филологов.
Я писала у него и курсовую ("Драматургия Вампилова") и диплом ("Чеховские традиции у Вампилова"). На практических занятиях он нам рассказывал о тех новаторских спектаклях, которые посмотрел, бывая в Москве в командировках.
Каждому из его дипломников казалось, что именно его тема близка Николаю Никитичу - так много души он вкладывал в учеников, терпеливо возился с каждым из нас. После бесед с ним мы, воодушевленные, спешили к себе "что-то додумать, еще раз проанализировать", чтобы потом доложить на семинаре и оправдать доверие любимого профессора. Кому-то Николай Никитич казался правоверным коммунистом, но без этого было не выжить. Помню, что на лекциях бывали довольно острые дискуссии, когда кто-то из студентов задавал вопрос, допустим, по теме, посвященной соцреализму или партийности литературы. Чаще это были провокации. Уже гораздо позднее, после учебы, мы говорили с Николаем Никитичем на эту тему, и он потвердил, что содержание многих подобных дискуссий, из которых непросто было выходить, было известно "Первому отделу". И ему как лектору приходилось потом там давать пояснения. Филфак, историки, так же, как и другие гуманитарные факультеты, всегда находились под серьёзным партнадзором. Хотя мы, студенты, в отличие от педагогов, на себе это не особенно ощущали.
В 1978 году, на госэкзамене ассистент кафедры задал мне вопрос: «Что вы знаете о диссидентах?» Помню, как мгновенно испуганным румянцем покрылось лицо Риммы Ивановны.
Я посмотрела на нее и, сделав большие глаза,сказала: «Я ни-че-го не знаю об этом».
И — откровенный вздох облегчения Риммы Ивановны...
Я только теперь понимаю, насколько же нашим преподавателям было трудно. И когда в перестройку хлынула на нас другая литература, до этого запрещенная, но органично связанная с «разрешенной» советской, их очень непросто было сводить в общее русло русской современной литературы.
Хотя, конечно, многие читали и раньше такую литературу. Я знаю, что у Александра Петровича Казаркина ребята многое брали почитать. При том, что он читал нам предмет «Устное народное творчество» и в списке обязательной литературы их не было, по-моему, Казаркин давал нам и Ю.М.Лотмана и Д.С. Лихачева.
Очень интересным был курс «Введение в языкознание», который читал Геннадий Федорович Митрофанов. Он открыл нам, что такое язык, познакомил с философами Бодуэном де Куртене и Соссюром, которые писали о языке как о предмете, заслуживающем САМОГО внимательного исследования. Мы это все старательно конспектировали, радуясь «глокой куздре» и прочему. Тогда на 1 курсе всё это было открытием, которое для меня не продолжилось так же ярко на 5 курсе. Может, потому что у меня много времени отнимал малыш. И я сдала экзамен, по-моему, только с третьего захода.
Хорошо помню других лингвистов: Людмилу Андреевну Захарову, Галину Александровну Сатретдинову, они вели у нас замечательные семинары по русскому языку, а по латыни - Элиза Федоровна Молина. Мне очень нравилась Молина, представительница старой интеллигенции (даже внешне - божий одуванчик с кудельками, с ровной спиной). Нравилась та серьезность, с которой она преподавала этот предмет. Но сама латынь абсолютно меня не вдохновляла. Я все это как-то пропустила мимо души - к языкам у меня способности никакой не было... Когда я шла на факультет, то знала много латинских изречений, потому что с детства у нас дома на видном месте стоял словарь иностранных слов. Но все же с латыни мне хотелось тихонечко на цыпочках уйти в сторонку, потому что я здесь была лишней...
Галина Александровна Чупина вела у нас античку. вначале мы ее сильно боялись, потому что требования у нее были высокими, объем литературы огромный. Несмотря на то, что вообще-то она была неспокойным человеком, бурно сердилась: «как вы можете говорить об этом, если вы не читали этого в подлиннике!», всё-таки — эти очаровательные мифы, детство человечества с его стройной картиной мира, - всё это в нас проникло, конечно. Галине Александровне удалось античку до нас донести и я ей очень благодарна.
Добрым словом вспоминаю Галину Ивановну Климовскую. Причем, не столько даже за ее старославянский язык, сколько за стилистику и социолингвистику. Без преувеличения могу сказать, что на психологию я пошла после того, как Галина Ивановна меня по-настоящему заинтересовала социолингвистикой...
Вот кого еще очень тепло вспоминаю — Эмму Михайловну Желякову. Она вообще яркий человек. И запомнилась еще с первых курсов - своей неординарной внешностью, эпатажностью даже. Вопреки моим опасениям, что она вряд ли будет хорошим преподавателем, я очаровалась ею. Настолько при всей своей эксцентричности она была убедительна и логична. Когда она у нас вела спецсеминар «Деталь в русской литературе» - это был фейерверк! Именно такие синтетические курсы, до которых мы доросли только к диплому, и были самыми интересными. Мне они дали больше всего в представлении о литературе, как-то личностно меня задействовали. Потому что в них открывалась очевидная закономерность литературного развития, обусловленная исторически и эстетически: от многословия и неспешности эпохи Жуковского до литературы наших дней.
А Дина Львовна Соркина с ее Достоевским! Еще в школе я читала ее методичку по Достоевскому, не методичку - поэму! Благодаря ей я просто блистала в школе и, само собой, очень ждала, что и в университете этот человек-легенда будет у нас преподавать. К сожалению, она нам читала недолго, буквально несколько лекций и уехала на повышение квалификации.
И Вера Михайловна Яценко (ВэЭм)— элегантная, женственная, конечно же, была кумиром многих на девчачьем нашем факультете. Только что вернувшаяся из Парижа... Кола Брюньон ... Французскую литературу она знала блестяще, она просто купалась в ней, цитируя и вдохновенно импровизируя, не всегда даже справляясь с потоком своих ассоциаций. Было интересно, и благодаря ей я с удовольствием возвращаюсь к литературе Франции, но все же запомнилась больше эта ее эмоциональность. Зарубежка, особенно ХХ века, которую она преподавала, была довольно сложной для нас, воспитанных на советской литературе, зияющей чудовищными купюрами, и где общественное всегда выше личного. Зарубежка слишком отличалась от литературы социалистического реализма. Не столько даже своей разработанностью и полнотой представления, сколько своим отношением к человеку как безусловной ценности. На семинарах нам хотелось поспорить и об этом (о Кафке, о Джойсе), провести какие-то параллели с нашими писателями. Но семинары (даже не помню, кто же их вел) сильно отличались от лекций ВэЭм - и дискуссий не получалось. А на лекциях дискуссии не предусматривались и многие вопросы уходили в песок...
Николай Тихонович Хаустов казался этаким эпикурейцем - немножко циник, немножко playboy и вообще "пофигист". Такой образ, может быть, и не соответствовал действительности, но он его сам лепил. Что вы хотите - женский факультет, ну нельзя без такого персонажа! Очень умный. Но все время ощущение невостребованности этого ума. Он легко начинал смеяться - всё обхохатывал. Чем легко ранил. Мы ведь воспитывались в серьезном, почтительном отношении к литературе, к работе своих учителей и к своей учебе. И только Николай Тихонович диссонировал этому дружному хору где-то даже патетического отношения к литературе, к действительности. Он мог читать очень серьезную лекцию или вести семинар и вдруг на каком-то невинном вопросе - просто посадить тебя в калошу. Между тем, он никогда не был клоуном, скорее язвительным сатириком.
Мне кажется, на нелепости того времени каждый из наших педагогов реагировал в соответствии со своим характером... Ранняя смерть Николая Тихоновича говорит о многом...
* * *
Чем еще этот сайт хорош - здесь мы можем обсуждать творчество тех, кто вышел из наших рядов. Взять к примеру, замечательную прозу Владимира Костина.
В его "Годовых кольцах" - потрясающий совершенно "Рожок и платочек". Вообще это очень сильные рассказы. Больше всего мне запомнились: "Весна. Выставляются зимние рамы" и "За четыре бедняцких обола" - будто я сама побывала там, видела этот туман, слышала скрип снега под валенками, чувствовала эти запахи - настолько всё живо, трогательно, даже фантасмагорично...
А в книге "Колокол и болото", на мой взгляд, Володя пошел в поисках еще дальше - замечательные находки и в географических образах, и в характерах героев...
Поэтому и закончить разговор о наших учителях мне хочется словами Старца из этого романа:
“И только вы, одиннадцать потомских жителей, будете помнить всё... Вы мой последний оплот, и вас я не отдам копейке-глобализации. Живите, как жили, не святыми вы мне нужны, но людьми, со всеми слабостями человеческими. Достаточно мне драгоценной совести, живущей в вас”.